Сторожка

Вадим Кожинов

СУДЬБА АЛЕКСЕЯ ПРАСОЛОВА

Пять лет назад <Напомним: статья В. Кожинова была опубликована в 1983 году. — Прим. Сторожки> впервые был издан сборник стихотворений Алексея Прасолова, достаточно полно представивший творчество этого замечательного поэта. В то время Алексей Прасолов не имел сколько–нибудь широкого и прочного признания — даже в литературной среде. Ныне же имя его звучит весомо и призывно, оно почти неизбежно возникает в любом серьезном разговоре о русской поэзии последних десятилетий.

Очень характерно, что о творчестве Алексея Прасолова с глубоким интересом говорят критики младшего поколения, — критики, по–настоящему вступившие в литературу уже после смерти поэта. Это как раз и свидетельствует со всей очевидностью о подлинной современной жизни прасоловской поэзии. Вместе с тем не могу не сказать о том, что критики, пришедшие «после Прасолова», не всегда верно осмысляют творческую волю и путь поэта, и будет вполне уместно ввести в эту статью элементы полемики.

Но сначала — о некоторых моментах литературной судьбы Алексея Прасолова.

Известный воронежский литературовед и критик А. М. Абрамов в 1966—1967 годах записал несколько своих бесед с Алексеем Прасоловым. Поэт, в частности, рассказывал ему (3 января 1966 года), как незадолго до того в одном московском издательстве ему решительно заявили, что в поэзии «надо стремиться идти по столбовой дороге, а не по обочине», что у него «несовременный стих» и т. п.

Тогда, в середине 1960–х годов, в литературных кругах еще преобладало убеждение, что именно «по обочине» и в отрыве от «современного стиха» идут и такие поэты, как Николай Рубцов, Владимир Соколов, Николай Тряпкин...

Но с лирикой Прасолова дело обстояло в известном смысле еще сложнее. В том же издательстве перед ним было выдвинуто требование: «Рассказывайте о фактах, не философствуйте». Это требование также было вполне в духе времени.

Между тем творчество Алексея Прасолова по самой своей сути принадлежало к той сфере, которую обычно называют «философской лирикой». Термин этот, надо прямо сказать, весьма расплывчат и даже, если угодно, коварен. Ибо в рубрику «философской лирики» попадают и подлинно глубокие поэтические творения, и зарифмованные рассуждения о тех или иных «всеобщих» проблемах. Сошлюсь еще раз на непосредственное наблюдение А. М. Абрамова: «В отличие от тех, кто философствует в поэзии и часто философствует как–то деланно, специально (есть такая беда, мне кажется, и в стихах Винокурова), Прасолов размышляет всерьез... Это философия от жизни».

А теперь слова самого поэта из письма к критику И. И. Ростовцевой (18 октября 1963 года): «У человека нужно время от времени отнимать лишнее, приводя его к основам существования. Иначе он загниет изнутри от излишества мира и перестанет чувствовать его цену...»

В лирике Прасолова — по крайней мере в лучших его стихах — всегда осязаются «основы существования» и истинная «цена» мира. Развивая свою мысль дальше, он говорил:

«Кто умеет держать душу «в черном теле», тот и живет. Но какой дурак в наш век откажет себе во внешнем благополучии, чтобы дать своей душе почувствовать свою первородную связь с миром?..»

Алексей Прасолов, без сомнения, отдал все стремлению обрести «первородную связь с миром». И его стихи неопровержимо свидетельствуют о полной правде следующих его слов из того же письма: «Пусть я ничего не сделаю — я буду честней, чем сделал бы то, что не просвечено природным чувством, природной мыслью, хотя бы просто природным сильным умом, а не выдрессированным интеллектом современника». Или как писал он еще в письме 1962 года: «Не могу принять полностью чересчур утонченную жизнь, оторванную от земли и хлеба».

Это вовсе не значит, что он в каком–то смысле изгонял из своей поэзии «утонченность». Но его стихи никогда не забывают о земных корнях утонченной мысли и чувства.

И еще одно принципиальное положение о творчестве (из письма от 21 сентября 1965 года): «Мне нужно всегда отрешиться прежде от всяких мнений, от «литературы».

В высказываниях поэта нетрудно увидеть противоречие, притом достаточно острое. С одной стороны, он против «фактических» стихов, он говорит, что достигает своих вершин лишь тогда, когда «отрешается» от «предметности» мира, — и в то же время он безусловно настаивает на необходимости «первородной связи с миром» и «природности» мысли и чувства, не принимает «оторванность от земли и хлеба».

Но это реальное и плодотворное противоречие, лежащее в самой основе лирики Прасолова. Сила и ценность его творчества как раз в способности поэта утвердить «равновесие», способности, как он писал (пожалуй, несколько вычурно), «балансировать, как на лезвии».

Отсюда возникает некоторая трудность восприятия и понимания поэзии Прасолова, ибо ведь и ее читатель в какой–то мере должен быть способен «балансировать как на лезвии».

Иначе какая–нибудь из сторон противоречия «перевесит», и стихи предстанут либо как чрезмерно земные, прозаичные, либо, наоборот, как слишком отвлеченные, по слову самого Прасолова, «велеречивые».

Вот, скажем, его стихи о Галине Улановой «Прощаясь с недругом и другом...» (оно не из самых лучших, но в нем наглядно выступает то, о чем я говорю). Оно может быть воспринято и как слишком «заземленное» («в первый раз свое почувствовала тело», «аплодисментов потный плеск» и т. п.), и, напротив, как «велеречивое» и чрезмерно «романтическое» (о том же теле балерины — «как ему покорны души!», «и вот лечу, и вот несу все, с чем вовеки не расстанусь» и т. д.).

Мне не раз приходилось сталкиваться и с тем и с другим пониманием— точнее, непониманием — лирики Алексея Прасолова.

Но у настоящей поэзии есть удивительное свойство: с течением времени она как бы сама раскрывает себя. Возможно, я ошибаюсь, и дело не в поэзии, а в читателях, которые со временем открывают для себя ранее невнятные для них ценности. Но ведь ноэт–то так или иначе предвидит, что его творчество в конце концов будет «открыто»,

Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет...

Алексей Прасолов обрел себя как поэт сравнительно поздно; ему было тогда тридцать три года. За плечами — трудная, нередко просто тяжкая жизнь; в одном из стихотворений, написанных именно на пороге зрелости, Прасолов точно говорит о «корявой руке» своей судьбы.

В этой краткой статье невозможно сколько–нибудь подробно говорить о жизни поэта Намечу лишь некоторые ее вехи. Алексей Тимофеевич Прасолов родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка под Россошью, в крестьянской семье. Когда он был еще ребенком, отец оставил семью.

В отроческие годы поэта по его родным местам и по его собственной жизни всей своей страшной тяжестью прокатилась война.

После войны Алексей Прасолов окончил Россошанское педагогическое училище, преподавал в школе, а затем перешел на газетную работу.

Писать стихи Алексей Прасолов начал рано. Первым оценил его поэтическую одаренность еще в 1949 году тогдашний редактор россошанской районной газеты «Заря коммунизма» Б. И. Стукалин. По его инициативе юношеские стихи Прасолова публиковались сначала в россошанской, а затем в воронежской газете «Молодой коммунар».

Более или менее «профессиональным» писателем Алексей Прасолов смог сделаться лишь в последние годы жизни. Он занимал разные должности (начиная с корректора), а также печатал очерки, рассказы, фельетоны во многих городских и сельских газетах Воронежской области.

С 1961 по 1964 год он работал на рудниках и стройках.

В 1964 году стихи поэта были опубликованы в «Новом мире».

Через два года в Воронеже выходит его книга «День и ночь», а в Москве, в «Молодой гвардии», — небольшой сборник «Лирика». Затем в Воронеже были изданы еще две книги — «Земля и зенит» (1968) и «Во имя твое» (1971).

12 февраля 1972 года Алексей Прасолов ушел из жизни.

Критики «послепрасоловского» поколения услышали поэта, но не совсем верно поняли его, если не бояться высоких слов, творческий подвиг. Вот типичные суждения этого рода о творчестве Прасолова: «многое и не удалось до конца и давалось так трудно»; «характерное для Прасолова восхождение творческой мысли, хотя, видимо, и нелегко ему дающееся»; «вместе с открытием приходит мысль, что сделано оно поздно, что многое упущено» и т. п.

С некой — формальной, что ли, — точки зрения все это верно, и, признаюсь, какое–то время я сам так думал. Но, вглядываясь глубже— и, если угодно, с большим доверием — в мир поэта, начинаешь понимать, что тяжесть, затрудненность, нелегкость его словесно–ритмических жестов была для его творческих целей безусловной необходимостью.

Он призван был воплотить эту тяжесть замаха, он вовсе, так сказать, не «должен» был легко воспарить... И это отнюдь не недостаток, но самобытная природа поэзии Прасолова, которая так ярко выражается в мощи образно–интонационной волны его стиха.

Нельзя не сказать о том, что в одном аспекте критика как раз совершенно верно оценила творческий подвиг Прасолова. Так, отмечая, что поэта «привлекали Пушкин, Тютчев, Блок», один из критиков решительно вынес следующий приговор: «Но им (то есть Пушкину, Тютчеву, Блоку. — В. К.) на верность и тогда (то есть в 1960–х годах. — В. К) присягали многие, делая это громко и легко. У Прасолова как раз не было легкости в отношении к великим предшественникам. Очень серьезно и медленно осваивал он мир их поэзии, далеко не сразу признав за собой право войти в него».

Вполне очевидно, что в данном случае отсутствие «легкости», «медленность» и т. п. ни в коей мере не выступают как недостатки,— совсем напротив. Тем более что Алексей Прасолов завоевывал право «войти в мир» классики, конечно же, не только «для себя», но и для современной поэзии в целом.

Но ведь именно с этих позиций нужно было подойти и к «нелегкости восхождения поэтической мысли» Прасолова и т. п. Ведь иначе неизбежно создается впечатление, что какие–то (и, вероятно, даже многочисленные) современники Алексея Прасолова легко «восходили» в своих стихах туда, куда этот поэт восходил столь медленно и столь трудно — и все же так и не дошел...

Было бы несправедливым не отметить, что критика вообще–то говорит о поэзии Прасолова в самом высоком, даже высочайшем тоне. Утверждается, например, что «Прасолов так порой расставит слова, что открывается, говоря любимым им тютчевским языком, бездна для чувства в просвете между словом и словом»; «пронзительности он достигает предельной»; «настоящим трагизмом дышат стихи»; «совсем в тютчевском духе увидел он в «трагическом изломе» горных хребтов «грандиозный слепок того, что в нас не улеглось» и т. д.

По–видимому, критикам с лихвой хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать тех поэтических современников Прасолова, о которых можно бы сказать нечто подобное. Однако наряду с такими оценками, основанными в конце концов на непосредственном восприятии прасоловской поэзии, выставляется целый ряд, так сказать, чисто  теоретических  претензий к поэту.

Если приведенные выше предельно высокие оценки творчества поэта высказаны с полной ответственностью, необходимо было бы сделать естественно вытекающий вывод о том, что поэзию Прасолова нельзя мерить одной «теорией» — пусть даже самой «умной». Нужно открывать законы этой поэзии в ней самой, а не навязывать их ей из теоретического сознания.

Да, дело именно в том, что в разговоре о таком истинном поэте, каким был Алексей Прасолов, речь должна идти не о каких–либо — хотя бы самых «умных» — мыслях, но о смысле творчества, о духовной энергии поэтического мира.

Поэт созидает, творит художественный мир, художественное бытие, которое, если угодно, гораздо шире и глубже какой–либо «мысли». Напомню точные слова Толстого: «В умной критике искусства все правда, но не вся правда, а искусство потому только искусство, что оно всё». Подлинная поэзия — это не выражение каких–либо (пусть даже самых изумительных) мыслей, но воссоздание духовного и душевного бытия в его цельном существе.

За короткую пору своей истинной жизни в поэзии Алексей Прасолов явил такую творческую силу, которая позволяет судить о его стихах по самому высокому, можно сказать, классическому счету. Исходя именно из этих высших соображений, я хочу сказать о том, что меня далеко не все удовлетворяет в конкретных стихотворениях Алексея Прасолова.

Поэт не всегда обретал то «равновесие» земного и духовного, о котором он сам не раз говорил и к которому так упорно, так беззаветно стремился.

Даже в таких замечательных в целом стихотворениях, как «Черней и ниже пояс ночи...», «Я не слыхал высокой скорби труб...», «И что–то задумали почки...», «Вчерашний день прикинулся больным...», это «равновесие» подчас утрачивается и подлинно поэтическая стихия подменяется либо прозаичностью, либо «велеречивостью».

С другой стороны, глубокая значительность поэтической мысли Прасолова, которая является одним из ценнейших качеств его лирики, в ряде стихотворений оборачивается тем, что называют «многозначительностью» (в крайних случаях этому слову, как известно, предпосылаются эпитеты «мнимая» и «ложная»). Ее признаки есть, скажем, в стихах «Все, что было со мной — на земле...», «Небеса опускались мрачней...», «Отдамся я моей беде...», «Зачем так долго ты во мне...», «И луна влепилась в лоб кабины...», «Не бросал свое сердце, как жребий...» и т. п.

Наконец, мысль поэта иногда чрезмерно обнажена. Он в отдельных случаях слишком увлекался той «цепной реакцией» (мысль сама «приводит другую»), о которой говорит в одном из своих писем. Это характерно для стихотворений «На берегу черно и пусто...», «Уже огромный подан самолет...», «Когда несказанное дышит...», «Я тебя молю не о покое...», «В рабочем гвалте, за столом...» и т. п.

Эти несовершенства и недостатки стихотворений Алексея Прасолова, конечно, могут смущать истинных ценителей поэзии. Но нельзя не видеть, что поэт ставил перед собой предельно трудные творческие цели. Он явно был более склонен потерпеть поражение, осуществляя труднейший, быть может, даже неисполнимый замысел, нежели одержать заранее рассчитанную победу...

И те стихи, в которых он победил, безусловно, будут жить долго. Назову хотя бы такие стихотворения, как «Я услышал: корявое дерево пело...», «Вознесенье железного духа...», «Еше метет во мне метель...», «Нет, лучше ни теперь, ни впредь...», «Мать наклонилась, но век не коснулась...», «Осень лето смятое хоронит...»

«Первородная связь с миром» и размах творческих целей определили покоряющую внутреннюю силу, энергию, мощь поэтического слова Алексея Прасолова. Пусть он и не во всем достигал своих целей — в стихах воплощено, осуществлено героическое устремление к победе.

И последнее, о чем нельзя здесь не сказать. У Алексея Прасолова есть довольно много стихов, в которых ясно проступает прямая и тесная связь с предшественниками — прежде всего с Николаем Заболоцким. В некоторых стихотворениях он прямо–таки воссоздает образный строй, интонацию, даже словарь зрелой поэзии Заболоцкого. Среди этих стихотворений есть, несомненно, очень значительные и сильные — «Мирозданье сжато берегами...», «Я хочу, чтобы ты увидала...», «Одним окном светился мир ночной...», «В эту ночь с холмов, с булыжных улиц...» и др., но все же они неизбежно воспринимаются в той или иной мере как некое повторение, как «подражание», несмотря на то, что внимательный анализ мог бы обнаружить в этих стихах и собственно прасоловское начало. Прасолов как бы выступает здесь в поэтической роли Заболоцкого, не теряя своей собственной человеческой сути. Но, конечно, многие вполне основательно скажут, что так писать стихи не следует.

Как ответить на это? Я хочу не «оправдывать» Алексея Прасолова, но попытаться объяснить, в чем дело. Он всерьез входил в поэзию в те годы, когда классическая традиция в иных литературных кругах считалась чем–то безнадежно устаревшим и ненужным.

Между тем Алексей Прасолов (это явствует из многих его писем) уже в 1962—1963 годах увидел свое призвание как раз в продолжении великой традиции русской «философской лирики» — прежде всего лирики Боратынского и Тютчева, а также «философской» линии в творчестве Лермонтова и Блока.

Но, естественно, вставал вопрос о «современности стиха». И когда Прасолов открыл для себя Заболоцкого, он назвал его книгу «учебником», который учит «мудрости и совершенству». В зрелом творчестве Заболоцкого воплотилась живущая современностью и в то же время сохраняющая столь же живую связь с великим классическим наследием «философская лирика». И, как я думаю, Алексей Прасолов подчас просто не мог удержаться от того, чтобы не пройти след в след по пути Заболоцкого, поэзия которого была неоценимо важным и необходимым звеном в развитии русской «философской лирики», — звеном, непосредственно предшествующим поэтическому рождению Прасолова. И названные выше «заболоцкие» стихи Прасолова должны быть оценены и поняты в этом свете.

Конечно, для Алексея Прасолова важно и необходимо было не только наследие Заболоцкого. В публикуемой в этой книге небольшой статье Алексея Прасолова о Есенине сказано, в частности: «Сергей Есенин — живое, обнаженное русское чувство...»

В своем стиле и тоне Прасолов был далек от Есенина (хотя в его стихах и можно найти такие ноты, которых не было бы, если бы не творил на Руси Есенин). Но то, что он сказал о поэзии Есенина, имеет, несомненно, гораздо более широкое значение. Несколько перефразируя слова Алексея Прасолова, можно сказать, что он стремился воплотить в своей лирике живую, обнаженную русскую мысль.

И ему немало удалось сделать в этой ценнейшей и необходимой области нашей поэзии. Правда, с количественной точки зрения Алексей Прасолов создал немного. В зрелые свои годы он писал скупо и с перерывами. Причину этого лучше всего объяснят его собственные слова: «Подогнать, поторопить себя чем–то извне я не могу. Это (речь идет о поэтическом творчестве. — В. К) внутренняя стихия, родственная любви. Ни с чем иным она так не сходна, как с любовью, — ее не остановишь, когда придет, не вызовешь насильно».

Да, Алексей Прасолов творил именно по такому закону и в конечном счете именно потому стал подлинным поэтом.