* * *

О, что мне делать с этим бедным даром –
Влюбляться в окна, синие, как небо,
В сосульки, что повисли на карнизах,
Кривые и блестящие, как сабли, –

Во все, что нам дается жизнью даром,
Но что для сердца делается хлебом –
И ветки скрип, и вечер тучек сизых,
И снега шелест, и улыбка чья-то...

1948

* * *

Студеный май. Еще на ветках зябли
Ночами почки. Но земля цвела.
Я деревянный вырезал кораблик
И прикрепил два паруса–крыла.

И вот, по бликам солнечным кочуя,
По ледяной, по выпуклой реке
На ненадежных парусах вкосую
Он уплывал куда–то налегке.

Не сознавая важности минуты,
я не прощался, шапкой не махал,
Но так мне было грустно почему-то,
Как будто впрямь кого-то провожал.

А в синеве, где, выйдя в путь далекий,
Смешалась с небом талая вода,
Качался парус детства одинокий
И льдинкой белой таял навсегда...

1949

НА СТАНЦИИ

Густым гудком ночной покой затронут.
Скрипит фонарь, и желтое пятно
Скользит по мокрым камешкам перрона,
Не виданного кем-то так давно.

Перрон, перрон, есть и такое счастье:
Опять ступать по шлаку твоему.
Почтовый поезд, черный от ненастья,
С пыхтеньем удаляется во тьму.

И тополя, продрогшие порядком,
Шумят под градом капель дождевых
И обнажают светлую подкладку,
Отмахиваясь ветками от них.

А возле грязь, да в колеях солома,
Да лужа с отражением столба.
И, радуясь, что наконец-то дома,
Приезжая стирает пот со лба...

1950

* * *

О, двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.

Когда ж дверьми мальчишки хлопают,
Хохочут, торопясь к звонку,
И валенками глухо топают
По наметенному снежку,

Когда с бидонами молочницы
Грохочут от двора к двору
И пересчитывают трешницы, –
Где эта тайна поутру?

Но лишь сгустится сумрак ласковый,
Двор вновь живет, седым–седой, –
Карнизами, ветвями, красками,
Порогами, самим собой...

1952

* * *

Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Где каждый снами угощен.

Из переулка сразу в тишь
Еще торжественней и глубже,
Где тает лист, где блещут лужи,
Где каплет с порыжелых крыш.

...Я никогда не забывал
О том, что ты меня любила,
Но все, что здесь когда-то было,
Все, что нам флюгер напевал,

Я иначе именовал,
Усталый, пыльный и вокзальный,
Когда ты с нежностью печальной
Приблизилась: ты опоздал.

Из переулка – сразу в путь.
Твой переулок слишком дорог,
В нем темных лип столетний шорох
Все так же просит: не забудь.

Мы жили здесь без гроз, без слез,
Средь ветхих стен – на слух, на ощупь.
Однажды вышли мы на площадь,
Нас ветер в стороны разнес.

1956

* * *

Снега белый карандаш обрисовывает зданья...
Я бы в старый домик ваш прибежал без опозданья,
Я б пришел тебе помочь по путям трамвайных линий,
Но опять рисует ночь черным углем белый иней...
У тебя же всё они, полудетские печали.
Погоди, повремени, наша жизнь еще в начале.
Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: "Дай позаимствовать уменье.
Глазом, сердцем весь приник...
Помоги мне в миг бесплодный.
Я последний ученик в мастерской твоей холодной".

1960

* * *

М. Луговской

Все как в добром старинном романе,
Дом в колоннах и свет из окна.
Липы черные в синем тумане,
Элегическая тишина.

В купах вымокших – шорох вороний.
Тихо плавают листья в пруду.
Что за черт, я совсем посторонний
В этом желтом, забытом саду.

Но представьте. Под лиственной сенью
Я часами брожу вдоль оград,
Как скрывающий происхожденье,
Что–то вспомнивший аристократ.

Что мне в этих колоннах да нишах!
И как будто впервые я здесь.
И отец у меня не из бывших,
А из тех, что и были, и есть.

Но с какой-то навязчивой грустью
Лезет в душу мне сырость колонн
И в садовом своем захолустье
Позабытый людьми Аполлон.

1960 –1961

* * *

Ты камнем упала, я умер под ним.
Ты миг умирала, я долгие дни.
Я все хоронил, хоронил, хороним
Друзьями – меня выносили они.
За выносом тела шел вынос души.
Душа не хотела, совала гроши.
А много ли может такая душа,
Когда и у тела уже ни гроша.

Однако могильщики, ну и народ,
Умелые руки, большой оборот.
И, знаешь, все просят подумать о них:
Работать на пару, а пить на троих.
И, знаешь, как шутят, дыша в кулаки:
Метро наменяло на всех пятаки.
...Там желтая глина, там воздух сырой.
Там люди сговорчивей между собой.

Кто звезды попутал, кто карты смешал?
Кто боженьке в ухо чего надышал?
Я что-то не помню – за что бы с меня –
Дарованной ночи, дареного дня.
Уж так ли высоко на свете я жил,
Что бог мне на душу тебя положил.
И так ли остался, в таком ли долгу,
Что сам до земли долететь не могу.

1963

* * *

Хотел бы я долгие годы
На родине милой прожить,
Любить ее светлые воды
И темные воды любить.

И степи, и всходы посева,
И лес, и наплывы в крови
Ее соловьиного гнева,
Ее журавлиной любви.

Но видно, во мне и железо
Сидит, как осколок в коре,
Коль, детище нежного леса,
Я льну и к Магнитной горе.

Хочу я любовью неустной
Служить им до крайнего дня,
Как звездам, как девочке русой,
Которая возле меня.

1963

УКАЗ ПЕТРА

Незаконнорожденных
записывать в художники

Петр I

Забавна эта мысль Петра.
Но сколь мудра и величава,
Пронизывающая до нутра,
Смешная с первого начала.

Мне интересен лик его
В тот миг, когда он быстро взвесил
Все "да" и "нет" до одного.
Он был тогда угрюм иль весел?

Он, может, так захохотал,
Что терем колоколом грянул,
А может быть, чертеж скатал
В трубу подзорную и глянул?

И увидал, как на страду –
По всем колдобинам России,
С холстом и кистью не в ладу,
Идут внебрачноприжитые.

И, маясь дивною судьбой,
Находят лад, и знаменито
Всей неприкаянной гурьбой
Грехи отмаливают чьи-то.

Пусть в нас иной, несхожий пыл
Великой волею заронен,
Нам надо помнить, как он был,
Художник русский, узаконен.

1964

* * *

Ученический зимний рассвет.
На окне ледяные подтеки.
Я не знал до шестнадцати лет,
Как бывают пленительны строки.

Из постели на прорубь окна
Я гляжу, не спеша из постели.
У меня есть тетрадка одна,
Для которой нет места в портфеле.

Я портфельчик под мышку возьму.
От зимы воротник побелеет.
Я о том не скажу никому,
Что в тетрадке моей лиловеет.

Вот растет из сугроба метла,
Вот оплывшая наша колонка,
Как задутая свечка, бела
Ото льда, затвердевшего ломко.

Мне отныне спасения нет.
Все, что пройдено, вижу в обломках.
Ученический зимний рассвет.
Тонет улица в ранних потемках.

Я пропал! Но кому объяснишь,
Что она меня вновь отстояла
Этим снегом, свисающим с крыш,
Словно съехавшее одеяло.

Спите, улицы! Спи, календарь!
Через день, виновато сутулясь,
Я скажу, что замазал январь
Белым снегом названия улиц.

И не смог я дорогу найти.
Но в училище был небывалом...
Я ворочаюсь под одеялом,
Я встаю. Надо в школу идти.

У меня есть тетрадка одна.
Там грядущие зреют напасти.
Там каракули, там письмена.
Но хоть лаврами путь разукрасьте,

Хоть наметьте любой юбилей,
Я туда убегу без оглядки,
В тот рассвет, что синей и белей
Ученической чистой тетрадки.

1965

РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

Осеннее золото куполов
Всплывает на синеве
При полном молчанье колоколов
Со звонницей во главе.

Не знаю, не знаю! Но этот лист
С прожилкою черноты,
Как купол, округл и, как купол, чист
И звонок до высоты.

Под ясными сумерками стволов
Не холодно ль вам со мной?
Осеннее золото куполов
Восходит над белизной.

Качается дерево у стены.
И листья его вершин
Касаются самой голубизны
И падают у машин.

1965

НОВОАРБАТСКАЯ БАЛЛАДА

Гляжу все чаще я
Средь шума будничного
На уходящее
С чертами будущего.

Мне жалко поезда,
Вспять откатившегося,
Дымка и посвиста
Невоплотившегося.

Ташкентской пылью
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
Здесь жили–были,
Вершили подвиги,
Швырнули бомбу
Царизму под ноги.
Смыт перекресток
С домами этими
Взрывной волною
Чрез полстолетия.
Находят кольца.
А было – здание.
Твои оконца
И опоздания.
Но вот! У зданий
Арбата нового,
Вблизи блистаний
Кольца Садового,
Пройдя сквозь сырость
Древесной оголи,
Остановилась
Карета Гоголя.
Он спрыгнул, пряча
Себя в крылатку,
На ту – собачью –
Прошел площадку.

Кто сел в карету?
Кто автодверцей
В минуту эту
Ударил с сердцем?
Кто, дав спасибо,
А не мерси,
Расстался с нею –
Уже в такси!

Ведь вот, послушай,
Какое дело,
Волной воздушной
И стих задело.
Где зона слома
И зона сноса,
Застряло слово
Полувопроса.
Полумашина,
Полукарета
Умчала отзвук
Полуответа...

Прощай, любимая!
В твоем обличье
Неуловимое
Есть что-то птичье,
Все улетающее,
Все ускользающее,
Одна слеза еще,
В улыбке тающая.
И все. С обломками
Я за чертою,
С мечтой, с обмолвками,
Со всей тщетою.
Прощай, летящая,
Прическу путающая.
Все уходящее
Уходит в будущее.

1966

ПАРОМ

...Грустно было мне
Покидать обветренные стены
Домика на правой стороне.
Полз паром. На нем мерцало сено.
И платки помахивали мне.
Розовые, белые, шумя,
Ссорясь меж собой, крича, как чайки,
То с базара ехали хозяйки.
Мужики их слушали. Дымя.
Грустно было мне,
Что под этой синью беспощадной
Я сидел безбабий, безлошадный,
Необоществленный. В стороне.
Здесь провел я лето.
Эти стены,
Этот жар и ливней перемены,
Этот говор акающий наш,
Этот – в волнах – окающий говор,
Эта дружба выгонов и горок...
Ах, идет паромщик наш.
Выпиваем с ним по чашке чаю.
Отвечаю: "Что ж, ну поскучаю...
Вновь приеду, ежели смогу".
Говорю с неслыханным зазнайством:
"Может, сам обзаведусь хозяйством".
Кланяюсь ромашке, иван-чаю,
Как иду к воде, не замечаю.
Что-то там, на левом берегу?

1966

РАЗЛАД

Сразу несколько стихотворений
Я пишу, ни одно не выходит.
Сразу несколько книжек читаю,
Ни одна далеко не уводит.
На бумаге нелепо смешались
Времена миновавшего года.
В дом, где окна распахнуты в зелень,
Снег является с черного хода.
Начинается бестолочь, глупость...
Затевая интимную свару,
Третий лишний огромным мольбертом
Заслоняет влюбленную пару.
И рисует себя, горемыка.
А выходит соперник счастливый.
С этим каверзным автопортретом
Он уходит, такой сиротливый.
От идет в голубом пересвисте,
И хотя все цветы процветают,
Над душой его желтые листья
Совершенно спокойно витают.
Мне ужасен подобный художник,
Потому что хорошего мало:
Все-то краски смешал, перепутал,
Потерял и концы и начала.
Сразу несколько пишет портретов,
Ни один у него не выходит.
Сразу несколько книжек читает,
Ни одна ни к чему не приводит.

1967

НОЧНОЙ ДОЖДЬ

Все снаружи в тепле,
Только в доме прохладно...
Ты спишь,
Обеспечив сквозняк.
В занавесках колеблется тишь,
Но идет, нарастая,
Шум ветра,
И, миг погодя,
Задевает подушки
Насышенный запах дождя.
Сколько разных названий
В уме возникает моем!
Крыша. Клумба. Деревья.
Трава. Паровоз. Чернозем.
Все, что вдуло в окно,
Весь огромный, как туча, пейзаж
Моросит, и вздыхает,
И молится на карандаш.
Мороси, мороси.
Хоть всю ночь мороси,
Отпоешься –
Хоть молчком отпоешься,
Глядишь, и в живых остаешься,
Из колечек, подковок,
Крючков
Алфавита родного,
Смотришь, дождик и сложит
Свое моросящее слово
И к утру на дыханье,
На нежном одном морошенье
Паровозы внесет
Вместе с насыпью
В стихотворенье.
Все, что вдуло в окно,
Моросит и вздыхает...
Ты спишь,
Обеспечив сквозняк.
Тишина от заборов до крыш.
Лишь часы моросят,
Да кузнечики,
Да иногда
По невидимым рельсам
Невидимые поезда.

1967

* * *

Я не хочу объяснять
То, что и мне непонятно...
Можно ли так притеснять
Эти небесные пятна?
Чистые, по куполам
Съехали, пали на землю.
Небо с землей пополам,
Я вас люблю и приемлю...
Как он бушует и спорит,
Как он беззвучно поет,
Солнцем пронизанный дворик
В каменной раме ворот.

1967

* * *

...Птица малая лесная

А. Пушкин

Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.

На краю бузинного оврага
Стой и не дыши.
Сквозь туман просвечивает зелень,
Клейкая пока.
Где–то здесь, среди ее расселин,
Он наверняка.

Вот! Ни с чем, конечно, не сравнимый
Сколок с пенья льдин.
Первый, пробный, но неоспоримый.
Вот еще один.
Вот опять! Раскатисто и тесно.
Тишь... В листах куста
Происходит перемена места –
Веточка не та.

И покуда тишь не раскололась
Льдиною на льду,
Есть во всем
Извечный жаркий голос:
"Что же ты, я жду".
Замиранье целого оврага,
Листьев и души.
Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.

1968

* * *

Дышала беглым холодом вода.
Осенний ветер горек был на вкус.
Неву оставив, мы сошли тогда
У самой Академии искусств.

В тени молчали пары, млели мхи.
Ветвистый сумрак сверху нависал.
И я тебе рассказывал стихи,
Которых я потом не написал.

1967