Наука и жизнь
Непридуманные истории
Кирпич и зонтик
Философский триллер
Кирпич, падающий с крыши на голову — одна из фундаментальных тем философии. Вик. Ерофеев, например, утверждает, что Лев Шестов как философ образовался именно в свете этого кирпича, а уж потом вырос в довольно-таки значительного мыслителя, заметно повлиявшего на европейский экзистенциализм.
Тут, как вы понимаете, все отнюдь не просто. Кирпич должен либо падать очень медленно, либо вообще только угрожать падением, иначе никакой философии создать не успеешь. Первое недопустимо с точки зрения физики, второе, как и большинство угроз, подрывает собственные эпистемиологические и когнитивно-онтологические корни, в конце концов вызывает чувство разочарования, эмоциональную оскомину и желание грубо спросить: "Ну и чего же ты не падаешь?"
Все эти мысли как-то теснились и слегка толкались у меня в голове, и вообще вели себя как люди, осознавшие необходимость покинуть помещение, но еще не готовые броситься вон без памяти, топча друг друга и окончательно теряя лицо.
И всё из-за чего? Из-за сущего пустяка, честное слово!
Просто напротив моей сторожки, через дорогу, по другой стороне улицы шла женщина.
Ее можно было бы уже назвать пожилой, но еще как-то не хотелось. Совершенно нормальная женщина, подчеркиваю. Нормально уставшая, с нормальными следами нелегкой нашей жизни, и не то что нормально, а даже хорошо одетая.
Но под зонтиком. То есть под нормальным дождевым зонтом в цветочках, хотя и темных тонов.
Стоял тихий, ясный раннеосенний вечер. Дождя не было ни капли третий день, и не ожидалось. Солнце давно зашло за старые тополя, а потом и за могучие, безобразные строения ближнего завода.
Итак, метеоусловия отпадали, женщина не вызывала никаких подозрений, и следующим кандидатом автоматически становился наблюдатель, то есть я сам.
— Так, посмотрим, что мы имеем, — зачем-то сказал я (у многих сторожей со временем развивается привычка разговаривать с собой вслух).
Шел тринадцатый час суточного дежурства, тот час, когда уже начинаешь чувствовать себя местами деревянным. Силы на какую бы то ни было разумную деятельность близятся к концу, а надежда на то, что дежурство когда-нибудь кончится, еще слишком призрачна, нереальна, и не вызывает в душе никакого резонанса. Свежим как огурчик такого человека, конечно, не назовешь, но чтоб настолько?.. чтоб до такой степени?..
Я попытался включить фонарик и пошарить у себя в голове, — там темнело гораздо быстрее, чем снаружи, — но наткнулся только на застрявшее из какой-то телепередачи словечко "провокативный". Странное какое-то слово, нехорошее. Но ничего не объясняет.
Между тем женщина, хоть и шла не быстро, уходила все дальше. Скоро она дойдет до угла и свернет — направо к трамвайной остановке или налево — к автобусной. Надо было что-то делать. Но что?
Побежать за ней, спросить умоляя... Улица малолюдная, неподалеку наркологический диспансер и круглосуточный магазин... еще закричит, пожалуй... или зонтиком по репе...
И вот тут-то — может, из-за этого виртуального сотрясения интеллекта — внутри меня стало что-то двигаться, хлопать со скрипом, как будто там неохотно открывались дверцы каких-то позабытых шкафов, и оттуда, откуда у нормальных людей выпадают скелеты, у меня выпал кирпич.
Как в лихорадке, даже не заперев сторожку, я бросился через дорогу. Дом на той стороне был такой же, как и все соседние: покрашенный охрой двухэтажный барак дохрущевских времен, с удобствами во дворе. Когда на соседней улице сносили после пожара точно такой же дом, бывшие жильцы, притихшие, долго бродили вокруг сравнительно небольшой кучи мусора, постепенно осознавая, в чем они жили столько лет. Но у этого было одно отличие: поскольку его приспособили под контору, на торце имелась пожарная лестница, к которой как будто нарочно были придвинуты древние, брошенные здесь строителями в незапамятные времена плиты перекрытия. Когда я был еще начинающим, неопытным сторожем, я однажды сказал завхозу, что хорошо бы, мол, отодвинуть эти плиты от лестницы и заодно от греха. "Да, да, хорошо бы" — сказал он задумчиво и искоса всмотрелся в меня. В наших отношениях наметилось некоторое охлаждение.
Я взобрался на плиты, и это было не так просто, как казалось со стороны, при наблюдении за местной детервой, — отсюда уже просматривалась часть крыши, но я этим не удовлетворился и полез по лестнице.
Крыша давно требовала нового рубероида, была неприглядна, но пуста. Насколько было видно за тополиными ветками, другие крыши - тоже. Я начал медленно спускаться.
Женщины c зонтиком давно уже не было, зато из-за поворота вывернулся милицейский "козел": приехал наш проверяющий, майор Михалыч. Он вышел из машины и, немного понаблюдав за мной, спросил: — Ну, как успехи? —
— Да вот, ребятишек гоняю. Как бы пожар не устроили, — безнадежно сказал я. Никаких ребятишек поблизости, как назло, не было. Стараясь не кряхтеть, я спустился с плит, и мы пошли в сторожку. По пути Михалыч все жался ко мне, как к любимому, пытаясь незаметно, но поглубже заглянуть мне в глаза и даже понюхать меня. Я все это прекрасно видел, но не испытывал никаких ответных чувств, одно опустошение. В голове крутилось только: ушла... ушла навсегда...
И вот представьте, с тех пор я совершенно не могу заставить себя читать Шестова. Бергсона там или Витгенштейна, не говоря уже о Сартре или Камю — пожалуйста, сколько угодно, а Шестова — нет, ни в какую. И кто в этом виноват — сам философ с его кирпичом, незнакомка под таинственным зонтиком или Вик. Ерофеев — не знаю, не знаю...
