* * *

Вдохну и задержу дыханье –
мир заколышется от слез.
Так долго тянется прощанье,
что жизнью кажется всерьез.
Пекусь о хлебе. Небом маюсь.
Дрожу за сына. Не встречаюсь
с любимым.
Мчусь на поездах,
и забываю, что прощаюсь...
В реке рассветной умываюсь –
течет сквозь пальцы звездный прах.

* * *

Проснулась – ветер выстудил долину.
Я горло шарфом обвязала сыну,
собачью утеплила конуру.
Осталось листья вымести с дорожек
и бросить в ворох несколько картошек,
и руки молча протянуть к костру.
Темнеет рано, рассветает поздно.
Все паузы в судьбе заполнил воздух,
настоянный на сырости ветвей.
Вдохнуть поглубже – что еще осталось,
когда почти что не пугает старость,
и даже то, что следует за ней?
Так вот зачем нужна привычка к боли!
И даже быт не кажется неволей,
когда вдыхаешь изморозь его.
...Как медлит мать, склонившись к изголовью.
Как будто может удержать любовью
всю тяжесть пробужденья моего.

* * *

А на родине поле стужено,
снег да ветер, да скрип саней...
Ну зачем я тебе, замужняя?
Не меня, себя пожалей.
Сумасбродство мое природное.
Что ж ты, глупый, во мне нашел?
Праздник – праздником.
А на родине,
как на родине – хорошо.
Там увидишь поля безбрежные
и не вымолвишь ничего.
И мятежная я, и нежная –
от отечества моего.
Там тревожно набухла почками
ветка талая на окне...
Если гляну в глаза беспомощно,
ради Бога, не верь ты мне.

* * *

Здесь шумно и светло,
здесь музыка играет,
и ты в меня влюблен.
А я хочу туда,
где сердце обожжет
сиротский дух окраин,
где плачет в колеях весенняя вода.
Зачем твоя любовь
не греет и не лечит?
Я так хочу туда,
где мне всего больней.
Где ветреный июнь
несет в окно под вечер
грачиный грай
и снег столетних тополей.
Я так хочу туда,
где над погостом тесным
на всех одна звезда,
не знающая сна,
где можно долго жить
и умереть безвестной.
Где я сильна землей
и мной земля сильна.

* * *

Наверно, старею.
По лужам, разувшись, бреду,
тяжелую сумку едва приподняв над водою.
Ловлю отражение мира, в котором была молодою,
беспечной, бессмертной, свободной от сумок и дум.
Скользя, оступаясь, разбрызгивая фонари,
вплываю, как в бухту корабль, в телефонную будку.
О чем? Да не все ли равно? Говори, говори, говори.
Что жив и здоров, и меня еще помнишь как будто.
О чем – да не все ли равно – говорить, говорить, говорить,
взахлеб, запинаясь, саму себя опережая,
и, в небо уставясь, из воздуха взгляд твой лепить,
как скульптор – из глины – колхозницу к Дню урожая.
Какие проблемы? Такая ли, знаешь, беда
с собою, с судьбою, с друзьями, с делами, с годами...
И очи слепит утонувшая в луже звезда,
и хочется плакать – наверное, в детство впадаю.
Звони, моя Радость. Попавшим в один переплет
неизданной книги – не выжить без привязи хрупкой.
О чем? Да не все ли равно, коль в пространстве
твой голос плывет,
согревший собой телефонную мертвую трубку...

* * *

Ничего я тебе не скажу –
сам свои подытожишь потери.
Ухожу.
Словно звук прохожу
сквозь закрытые наглухо двери.
Исчезаю, как солнечный свет
растворяется в сумерках лета.
Видишь – нет меня?
Нет меня.
Нет...
Зажигаю впотьмах сигарету,
улыбаюсь и в очи гляжу,
тише мыши по дому хожу
в час рассвета,
чищу, мою, стираю, сушу,
щи готовлю и вирши пишу,
спать укладываю и бужу,
а захочешь дотронуться –
нету...

* * *

Н. А. М.

Этих белых садов наважденье!
Эти сумерки грехопаденья –
в небе ль пасмурно, в сердце ль черно?
В мире холодно, ветрено, шатко.
Ничего для тебя мне не жалко.
Жаль, не надо тебе ничего.
Я слепа, как любовь. И не знаю,
что от пьяного щедрого мая
мне такая достанется грусть...
Спи, моя колыбельная песня,
мой последний полет в поднебесье,
из которого я не вернусь.
Спи, моя безутешная нежность.
До твоих ли истоков безгрешных
дотянуться устами – и пить.
В вечный круговорот вовлеченным,
заблудившимся в космосе черном,
что и делать нам, как не любить?..

* * *

Виталию

Проклинала, жалела, звала,
ощущала то плен, то свободу.
С головой уходила в работу.
Ни проклясть, ни простить не смогла.
Тосковала. Бросала дела.
Горько песни застольные пела.
Снов не видела – мало спала.
Ничего изменить не сумела.
В одиночку ходила на пруд...
У крыльца обнималась с другими...
Но, как ветка, звенит на ветру
твое вечнозеленое имя.

* * *

Замечтавшись, рассеянно книгу листать,
словно школьнице шалой, гадать на сирени,
распуститься, врожденной потворствовать лени,
твое имя во сне бормотать.
Растерять всю змеиную мудрость, весь яд свой,
в ночь такси, как удачу, ловить,
плакать вместе с дождем, без причины смеяться,
вслух с самою собой говорить.
Растворяться, как свет, в мягких сумерках мая,
в легком дыме листвы молодой,
телефонную трубку ко рту прижимая,
словно ковш с родниковой водой...

* * *

Я люблю. Холодный вечер
пахнет снегом и весной.
Я люблю. Ничто не вечно.
Ты так бережен со мной.
Ты так бережен, как будто
можешь впрямь спасти меня
от незримого огня,
от нечаянной остуды.
От дождя, что хлынет утром,
от упреков и обид...
Ты так бережен, как будто
знаешь, что нам предстоит.

* * *

Если правда, что слово нетленно,
от забвенья тебя сберегу.
Ни зимы, ни земли, ни вселенной
я представить без нас не могу.
Потому, что в ночи непогожей,
где справляет метель торжество,
все отчаянней наша несхожесть,
все мучительней наше родство
с этим миром, от горечи светлым,
с этим снегом, прижатым ко лбу,
с временным этим, временным ветром,
просквозившим жилье и судьбу.

* * *

Встану затемно по привычке.
Из забвения, в мир нагой
выйду, чиркну обломком спички,
разведу в очаге огонь.
Постираю твои рубашки,
разогрею вчерашний борщ...
Молодой, озорной, нестрашный
дождик плещет в лавинах рощ.
По дремучей траве зеленой,
одуряющей, как вино,
словно мамонты, ходят клены
и заглядывают в окно.
Одуванчики, как цыплята,
разбегаются по меже.
Цельно, ясно, свежо, опрятно
в мироздании и в душе.
Под навесом твои галоши,
скатерть чистая на столе...
Может, Бог даст, и ты вернешься.
Вот и свидимся на Земле.

* * *

Чужие – мы друг другу не враги.
В безудержном вращении вселенной
мелькают эры, страны, поселенья...
Любимый мой! Себя побереги.
Что без тебя я на планете людной,
где травы прорастают из могил,
где через миг и нас не видно будет.
Единственный. Себя побереги!
Что без тебя я в этом мире грозном,
где встречный ветер леденит висок,
и падают правительства и звезды,
и снег летит к земле наискосок...

* * *

Крикнуть бы! Да горе молчаливо.
Только губы закушу сильней,
и, в который раз, пройдешь ты мимо
одинокой гордости моей.
Снегом ли дороги запорошит,
дождик ли промчится по реке...
Так и не заметишь, мой хороший,
как продрогла я на сквозняке.
Не увидишь, как средь бездорожья
тихо и потерянно стою...
Крикнуть бы.
Да жалко потревожить
душу безмятежную твою.

* * *

Назовем это просто ненастьем –
ведь и правда, дождит поутру.
А любовь – не беда и не счастье,
а бессменный пожизненный труд.
Вот и нам довелось оглядеться
в суете расставаний и встреч.
Мимолетным теплом обогреться,
отболевшее слово сберечь...
Назовем это просто удачей.
Наши окна глядят на закат.
Что там грустного? – Дерево плачет.
Что там нового? – Листья летят...

* * *

Душа болит, как давний перелом.
Полночный отблеск лампы за стеклом
в засвеченном пространстве жизни пляшет.
Поманит память светом и теплом,
с осенним сквозняком проникнет в дом
и на постель неприбранную ляжет.
Очнется, перепутав этажи,
и область сновидений обнажит,
где у воды спокойно и устало
луна стоит, как девушка с веслом,
и никакой досады нету в том,
что свет не уложить под одеяло.
Что ветер, заблудившийся в листве,
свободен, как тоска о божестве,
и нету заблуждения опасней –
судить о человеке по делам,
доколе суть явлений брезжит там,
где отблеск света на ветру не гаснет.
Где без надсады можно дальше жить:
над старым садом облаком кружить,
оплакивая деревце любое;
где только мысли оставляют след,
и душу нечем привязать к земле.
Вот разве что твоею нелюбовью...

* * *

И хлеб, и соль поделены по-братски.
До лучших дней разъехались друзья.
Погашен свет.
А за окном февральским
такие ночи звездные стоят!
Открою двери, выйду на крыльцо,
коснусь ветвей, опущенных в пространство.
Ночные ветры холодно и страстно
дохнут в разгоряченное лицо.
Рассыплют иней. Выстудят жилье.
Поземкой поиграют у колодца.
И детское спокойствие прольется
в сиротство поседевшее мое...

* * *

И придумаем повод для встречи.
И устроим застолье с вином.
Потому что и вправду не вечен
этот медленный снег за окном.
Уплывут в предрассветную просинь
чьи-то лица, дома, дерева...
Ах, как будут звенеть на морозе
необдуманные слова!
А наутро – обычное дело:
подымайся, в заботах кружись...
И всего-то, что ночь пролетела.
А подумалось – целая жизнь.

* * *

Стелется солнечный лист,
словно гвоздями,
дождями
в почву вбиваемый.
Чист
свет, отражаемый нами.
Господи! Ни ветерка.
Тишь на земле и остуда.
Тянет, как нитку, рука
строчку.
Да это ль не чудо!
Что еще нужно душе?
Время прозрачно, как совесть.
Все уже названо, то есть
непоправимо уже...

* * *

Знакомому кланяюсь долу,
стучу у знакомых дверей:
отмерьте мне малую долю
заботы и ласки своей!
Подсолнух с веснушчатым ликом,
охрипший петух на шесте,
и пес, забежавший в калитку,
с репьями на тощем хвосте...
Дурманящий голову донник,
в медовом наливе сады —
отмерьте мне малую долю
того, в чем не знала нужды.
За то, что была молодою,
за то, что не стала мудрей,
отмерьте мне малую долю
любви безграничной своей!..