* * *

С. Жеребятьеву

Кистью, музыкою, словами
тоже можно оставить след.
Но искусство существованья
всех существенней на Земле.
Потому что, пока мы живы,
все догматы мертвы и лживы.
И, конечно, мы заслужили
и судьбу свою, и печаль,
и грядущие катаклизмы.
А невидимый подвиг жизни
можно даже не замечать.
Можно даже поверить в Бога,
если в непогодь ненадолго
неожиданный свет блеснет...
И не балует нас эпоха,
и не скатертью нам дорога,
и не ангелы у порога –
мать заплачет, да пес прильнет.

* * *

Когда-нибудь наладится погода:
замкну определенные круги,
отдам долги, подумаю – свобода!
И напишу хорошие стихи.
Весь гонорар, как лишнюю обузу,
истрачу на весёлое вино.
Прощу друзьям их минусы и плюсы,
как будто это право мне дано.
Смертельные обиды позабуду
и, выходя, оставлю в доме свет,
поверив, что и вправду добрым людям
не всё равно – живу я или нет.

* * *

Г. Рудневу

Сознание – богов орудие –
чудит, случается,
и стих, в стихии словоблудия,
не получается.
Ну не слагается, никак,
детально броское,
струящееся, как строка,
к примеру – Бродского.
Ну не выходит ни шиша
с дотошной точностью.
Всё к междустрочию душа,
всё к многоточию...

* * *

Которое уже минуло лето
моей любви немой и безответной,
которая зима, который год?
А над землей, над рощей шелестящей,
над озером, над памятью горящей
такой великолепный дождь идет!
Он ничему теперь не помешает:
окончена уборка урожая –
совсем чуть-чуть осталось до зимы.
Но дождь есть дождь.
Он будет плакать вечно
над радостью и болью человечьей,
покуда существует этот мир.
Он – дождь. Он ничего о нас не знает.
Насквозь промыта просека лесная,
дорог не видно в проливне густом.
И мокрые за плащ цепляют ветви,
и сладко горевать на этом свете,
когда Бог знает, что нас ждет на том.
Над озером, над рощей, над поляной,
над чьею-то могилой безымянной,
над городом, где жили ты и я,
которое уже минуло лето?
А дождь идет такой великолепный,
как глупенькая молодость моя...

* * *

Л. Желябовской

Из подземного перехода,
чуть прищурясь на снежный свет,
вон, Лариса моя, восходит
как в проталине первоцвет.
Словно вынутая из рамы –
в чем там держится эта стать –
то ли девочка, то ли дама,
то ли дочь моя, то ли мать.
То ль жалеть её – так продрогла,
то ли плакаться ей в плечо,
то ли радоваться, что Богом
мне такое дано еще...

* * *

Люблю, когда холодный свет
с востока обтекает рощи,
и птица в нем крыло полощет
так вольно, словно смерти нет.
И всё – от веток тополей
до нас с тобой – настолько зримо,
отчетливо, неповторимо
во всей условности своей.
И дальнозоркостью греша
и вечно мучаясь невечным,
почти светла, почти беспечна,
почти загадочна душа...

* * *

В. Желябовскому

Небес над головами
практически нельзя
пересказать словами
рифмующимися.
Не выдюжить такого
масштаба виражи:
слова – еще не Слово,
как возле не кружи.
Как ни вяжи мгновенья
в логическую нить,
процесс стихо-творенья
себе не подчинить.
Стихи приходят сами,
как утро или смерть.
Устами не засалить,
склерозом не стереть,
руками не затрогать,
потравой не известь...
От Бога?
Или Богу
безадресная весть?..

* * *

Не о любви – её не занимать.
Не о терпенье – терпелива в меру.
Я со слепой к судьбе взываю верой
о том, чтобы жила подольше мать.
Чтобы в минуты встречи иль прощанья,
неведомо о ком или о чём,
мне выплакаться в мамино плечо
блаженными слезами покаянья.
Чтоб вновь меня жалела и журила,
втолковывала что-то, горячась,
а я б спокойно глупости творила,
поскольку знаю: есть кому прощать...

* * *

Опоздала. Окончен делёж.
Слишком вдумчиво глину месила
в колеях – угодила под дождь.
И единственный шанс упустила.
Мне бы тоже ума да красы,
да хоть самую малость везенья.
Но заслушалась плачем осин,
задохнулась печалью осенней.
И, как водится, "поезд ушел".
Только ветер метнулся с откоса...
А на душу-то не было спроса.
Вот и майся с бессмертной душой...

* * *

Под утро размотаешь путы сна
и дёргаешься, как потёртый веник,
от левого до правого угла,
сметая сор подобием крыла,
приснившегося в ночь на понедельник,
печали предаваясь,что без денег,
как хижина, сгоревшая дотла,
и ни себе, ни людям не нужна...

А в ночь взорвётся соловьями сад,
и каждой клеткой выпадешь в осадок,
где нету места ни добру, ни злу,
подсаженным на жизнь, как на иглу, —
и воздух своеволия так сладок,
как будто впрямь земной миропорядок,
как детскую игрушку на полу,
натешившись, забыли небеса...

* * *

И. Розенфельду

Представишь свой последний путь,
рассеянное в росах солнце,
и снова сердце обожжется
желаньем мир перевернуть.
Начнет отсчитывать назад
следы, события и даты
и подгонять под результат
бесплодный поиск винованых.
Но в силу давности причин
в чужой вине не убедиться.
и, чтоб не стать самоубийцей,
идешь антоновку мочить...

* * *

Приюти и пожалей,
Остуди водою губы,
Размотай до лучших дней
Вековые кольца дуба.
Перепутай жизнь и смерть,
Заблудившись в дебрях лета...
Одинокие рассветы
Помоги преодолеть.
Всё, что обещала ночь,
Не отдай слепому полдню.
Научи меня – помочь
Тем, кого люблю и помню.

* * *

Проехала полем подвода,
В дождях потемнело жнивье.
Но – осень! Какая свобода
за именем кротким ее!
За хмурой мятежной погодой,
за этой бредущей подводой
и взглядом, летящим ей вслед, –
такая печаль и свобода,
что, кажется, выхода нет.
За криком встревоженной птицы
и запахом тмина в стогу,
за всем, что еще приключится
на этом пустом берегу,
где музыкой кажется шорох
стекающей в воду листвы,
где мне не сносить головы
от боли, любви и простора...

* * *

Снова обещает перемены
небо, утонувшее в пруду.
Я тебя забуду непременно
и в душе порядок наведу.
И какое сердце не оттает,
если даль проветренно-чиста,
если с юга потянулись стаи
в северные милые места.
Даже если радости – не густо,
мне ль не сладить с горечью своей
ради этой перелетной грусти
над немым спокойствием полей...

* * *

Радость моя беспросветная,
как обещанье беды.
Осень моя многоцветная
скоро уйдет за пруды.
Мимо гнездовий заброшенных,
мимо болотных коряг,
поступью настороженной
в белую стынь декабря.
Скоро погаснут над пристанью
жаркие клены мои.
Только от дальнего выстрела
долгое эхо стоит.
Да, несмотря на дожди,
поздняя птица дурачится.
Что ж тебе, милая, плачется?
Вся еще боль впереди...

* * *

Ступаю, чуть дыша, чтоб не заметил
хозяйский пес, уснувший на крыльце.
Дрожащая сиреневая ветка
царапинку оставит на лице.
В большой росе и яблони, и вишни.
Озябшая, спешу на сеновал,
почти забыв о том,
как мне мальчишка
обветренные руки целовал.
Мне восемнадцать.
Я, как мир, мудра.
Все впереди — находки и утраты.
Сплю на сухой траве. И до утра мне
нескошенные снятся клевера.
О господи! Как праведно мне спится
средь горького настоя полынка.
Сквозь крышу свет безжалостно струится,
и, от чего, не знаю, заслониться
непроизвольно тянется рука.

* * *

То зной, то морозы, то нехотя брызнет
капелью на склоне зимы –
всё было на свете. Но не было жизни,
пока не случились в ней мы.
Как бережно яблоня ветку качала,
греховный свой пестуя плод!
Как пела душа! Как тревога молчала,
собакой уснув у ворот.
Как жадно взрослели желанные чада,
как жарко сжигали мосты!
Но не было рая и не было ада,
пока не возник из них – ты.
Всё – солнце, и снег, и трава из-под снега,
и хитросплетенье стиха
явились вослед за тобой, как телега
за лошадью…
Грех так любить человека…
Но кто без греха?

* * *

Февральское пустынно побережье,
и скуден блеск рассветного луча.
Но море необузданно, как нежность,
и шум волны бесплотен, как печаль.
И можно в полусне-полубреду
подняться в парк по каменным ступеням,
сесть на скамью и предаваться лени,
как будто напряженному труду...
Впервые здесь, где сумеречны своды
старинных пальм, мне ощутить дано
блаженное сознание свободы,
пьянящей, как абхазское вино.
В какое колдовство вовлечена,
пригубить, неразумная, осмелюсь
мелодии таинственную прелесть,
с которой коротаю вечера.
Не оттого ль подвластна я вполне
глубинной и невысказанной грусти,
что музыкант чернявый так по-русски,
так дружелюбно улыбнулся мне?
Не оттого ль, что милая случайность
мне выпала: без цели, без причала
по южному слоняться февралю,
я праздность так безропотно терплю,
так безотчетно радуюсь теплу,
и белых чаек по утрам кормлю,
и по озябшей родине скучаю...

* * *

Что-то свершается в мире,
не задевая меня...
Тянется вдоль по Матыре
вечная наша лыжня!
Где начинался разбег?
Даль не окинешь глазами.
Лодка, укутавшись в снег,
к наледи примерзает...
В мире идет поединок
злобных и праведных сил.
Тихо и нелюдимо
между берез и осин!
Катится солнце с пригорка,
хаты стоят над рекой.
Трубы дымятся не горьким –
голубоватым дымком...
Глухо кричит воронье.
И у колодезных срубов
студит горячие губы
глупое детство мое!..

* * *

Еще не верю, что пришла пора
и поступать и мыслить по-иному.
А горький дым осеннего костра
уже неслышно стелется над долом.
И дни уходят, не остановить.
И я до боли стискиваю руки
от острого предчувствия любви,
от смутного предчувствия разлуки.
Когда в тоске по дальним городам
в транзитные садилась поезда,
к оставшимся испытывая жалость,
когда ждала последнего свистка,
не ведала, как сила велика
та, что меня на "якоре" держала.
Не ведала, что детство от ворот
за сотни вёрст потянется за мною,
что будет звать открытой проходною
мой первый, мой единственный завод.
Что в час, когда потянет к откровенью
на стыке зимних и осенних дней,
мне даст приют святой,
благословенный,
безвестный берег юности моей..

* * *

Еще не все загублены луга,
и серебрятся лунные стога,
и облетает сонный сад за школой,
и крутят в клубе старое кино,
и светится в ночи мое окно,
где полсемьи собрал очаг веселый.
Еще в достатке хлеба на столе.
Картошку, испеченную в золе,
еще не заменили новой снедью.
И древняя к Отечеству любовь
естественно вкодирована в кровь
и согревает сквозь тысячелетья.
Еще пугает глубиной река,
и выпадают ливнем облака
и застывают у порога снегом...
И есть на что надеяться, пока
еще не все ударились в бега,
еще не все вернулись из побега...

1970-е

* * *

Так бывает – дети, внуки,
нищета, разгул стихий,
ноет сердце, ломит руки
и не пишутся стихи.
Стопка водочки на ужин
утешает иногда:
может, и не будет хуже
никогда?
Так и прожита насмарку
вот уже вторая треть
жизни – жирная помарка –
ни стереть,
ни поёрничать в потеху,
ни поплакать на миру...
Выйду в поле,
встану вехой
и замру...