* * *

В парную почву положу зерно.
В ладонь дождинку спелую поймаю...
Я на земле живу давным-давно.
И знаю всё.
И ничего не знаю.
Венец природы, выдумка ее,
дышу ее бессмертною любовью.
Я знаю всё.
Простится ли судьбою
блаженное неведенье моё?
Срываю ли в саду тяжёлый плод,
касаюсь ли цветка бездумным жестом –
во всём сквозит такое совершенство,
что трезвый разум оторопь берёт.
К чему же суетиться и роптать,
смущая тишину несвязной речью,
когда огню веселому под стать,
легко сгорает сердце человечье,
И так не больно в землю уходить –
по зёрнышку, по искре, по кровинке...
А бытия зелёная травинка
неутомимо губы холодит.

* * *

Утром да по снегу – вольно звуку,
с хрустом рвется в небо каждый шаг.
А по праву и по леву руку
славные сограждане спешат.
Гении, дельцы, мастеровые,
верные холопы, бунтари...
Издали смотреть – ну, как живые!
Ведал же Господь, кого творил.
Изваял же вдумчивые лица,
проявил божественную стать...
Только мукой не с кем поделиться,
благодати некому отдать.

* * *

За окнами дождливыми туманно.
В прозрачных пальцах постаревшей мамы
дрожит в иглу продернутая нить,
петляет, вьется, как стезя земная.
Мне тридцать лет. Я все о жизни знаю.
Я мало что сумею изменить.
И все же хорошо быть молодою:
печь затопить и сбегать за водою,
на кухне хлопотать, варя обед,
не думая о том, как жизнь прекрасна,
не задыхаясь жалостью напрасной
к природе, к человечеству, к себе.
И хорошо, что только много позже
вдруг растревожит до сердечной дрожи
за край небес летящая листва,
когда несовершенств своих не спрятать,
и можно даже научиться плакать
от радости, от горести родства.

* * *

Разве что-то не так происходит?
Мне ли новых бояться потерь!
Да никто не ушел – это холод
приоткрыл заскрипевшую дверь.
Это день догорает неспешно
за домами в пыли снеговой.
Это ветер печали нездешней
прошумел над моей головой.
Это горечь, как высшее благо,
снизошла.
И о том ли тужить,
что от радости хочется плакать,
как в минуты отчаянья – жить?

* * *

Коль не дано разведать тайну,
заложенную в бытие,
благословим снега, что тают,
верша обычное свое
предназначенье.
И покуда
то грусть, то радость, то простуда
и кашель –
надрывают грудь,
доверимся уловкам быта
и от разбитого корыта
продолжим налегке свой путь.

* * *

Покуда пространство и время
диктуют условья игры,
какие в душе моей дремлют,
бунтуют и гибнут миры!
Вот видишь, с авоською хлеба
на стыке столетий стою,
и рушится звездное небо
в бездонную память мою.
Там катятся волны событий,
цветет облепиховый куст...
И нет невеликих открытий,
и нет незначительных чувств.
О! Там мы доподлинно знали,
бредя то во тьму, то на свет,
к какой первобытной печали
восходит банальный сюжет...

* * *

По облаку, плывущему над логом,
окаменевшим от людских скорбей,
по маленькой Земле, забытой Богом,
который век уже иду к тебе.
По облаку, по травам, по пороше,
под птичий свист и уличный разбой,
сквозь все, что было чистым и хорошим,
но, к сожаленью, не было тобой,
сквозь память, опрокинутую в вечность,
затерянную в космосе глухом,
где так мала возможность нашей встречи,
что разминуться было бы грехом...

* * *

Ты и не узнаешь, как мне больно –
ни одной слезинки не пролью.
Просто отпущу тебя на волю,
потому что я тебя люблю.
Хорошо, что совесть беспристрастна.
Сердцем не смогла бы рассмотреть,
что тебе звучащего пространства
между нами – не преодолеть.
Оставайся песней журавлиной
на исходе пасмурного дня –
ведь прощаю ж я моим рябинам,
что живут, не зная про меня.

* * *

М

Может, и хотела, чтоб забыл.
Чтобы не выманивал тоскою
из моей продымленной избы
в солнечные рощи Подмосковья.
Чтобы не будил ознобом снов...
Говорят, что ты на свете белом
пребываешь весел и здоров.
Разве ж я не этого хотела?
Что же, против истины греша,
ни на миг не смея отлучиться,
бестолково, как большая птица,
раскрылилась над тобой душа?

* * *

Тебе наверняка останутся чужими
седые ивняки над сумраком болот...
Не на твоих устах мое проснется имя.
Не на моих руках твой первенец уснет.
Но, Боже, как легко грядущим поступиться,
насущным пренебречь, рвануться от корней,
пока твоя любовь отпущенною птицей
все медлит, все кружит над родиной моей...

* * *

Белая – помнишь? – сирень к ногам
сыпалась, словно снег.
Плакали травы по берегам
молча, как человек.
После веков бессонницы,
пламя пройдя и мрак,
что ж ты меня сторонишься?
Или не помнишь, как
тлела в тумане тающем
утренняя звезда?
Время текло, тогда еще
чистое, как вода.
День начинался шалостью
солнечного луча.
Помнишь, как просыпалась я
у твоего плеча?
Как за тоской глубинною,
за суетой пустой
спутал меня, любимую,
с темноволосой той...

* * *

Ни печали, ни радости нет
в бодром беге по ходу планет,
в этом ветре, и зное, и стуже,
в этих зимних стеклянных дождях,
в одиночестве, в очередях,
в трех картофелинах – на ужин.
Этот мир! Этот быт. Этот бред...
В бесконечном мелькании лет
ни вины твоей нет, ни заслуги.
Просто света и тени игра.
Не заложено зла и добра
в этом плоскостно загнутом круге.
В правоте, утонувшей в крови,
в проездной и подъездной любви,
в произвольности слова и жеста;
в синей жилке на бледном виске,
в материнской озябшей руке,
согревающей нитку сюжета.
Исходя из сюжета, и ты –
мимоходом положишь цветы
на могилу, и плачь от досады,
что не вырвать души из тенет,
излучающей призрачный свет,
как материя в цикле распада.

* * *

Как холодно, когда цветут сады!
Продрогнешь в переулке утром рано,
где дерево выходит из тумана,
как человек выходит из беды;
дотянешься, на цыпочки привстав,
сырую ветку осторожно тронешь...
Загадочны, как линии ладони,
прожилки тополиного листа.
И, как ни сокрушайся над судьбой,
у этих линий ничего не вызнать,
и душу греет лишь привычка к жизни,
рядясь в надежду, веру и любовь.

* * *

Как старец, сух июнь.
Началом листопада
уже вовсю больны сады, но по ночам,
где небо и душа взаимно встрече рады,
еще раз умереть – подумаешь, печаль.
Плывет под каблуком асфальт, течет из луга
горячих трав настой, густой, как эта грусть,
утратившая смысл: подумаешь, разлука...
Уснув на склоне дня, в душе твоей проснусь.
Уже пора не лет, а светоисчисленья
отпущенного мне участия небес.
Мой срам. Мой шрам, мой шарм –
болезнь стихоплетенья –
что может быть чудней в стране сплошных чудес?
Слепая власть стихий!
Как жизнь чужая, мимо
проносится трамвай, шатаясь и скрипя,
и время бытия в пространстве столь же мнимо,
как эти полчаса дороги до тебя...

* * *

Небрежность ли виной, с которой окна
оклеены? Ты слышишь, как сквозит
из сада, где черёмуха намокла,
как в зеркало, в пространство погрузив
мечту цветов о ягодах;
как вязко
непринуждённым чувствам, мыслям, краскам
в набухшей капле под названьем – жизнь,
где наша прародительница – сырость
душе внушает серость либо сирость.
Держись за эту выдумку, держись.
Смотри, как, не найдя приюта в небе,
дремучей думой о насущном хлебе
библейский ливень на листве повис;
как выдают минуты озаренья
небрежную законченность творенья,
ловящего в ладони птичий свист.
Как без присмотра брошенный младенец,
держись за жизнь, на чудо не надеясь,
из хаоса судьбу свою лепя.
В невинных заблуждениях блаженствуй.
Что толку от тоски по совершенству,
когда не оторваться от себя?
Не оторваться от себя без боли.
Тем более, постигшему в неволе,
Какая сладость от впаденья в грех?
какая слабость – говорить стихами,
пока свободы стылое дыханье
сквозит соблазном изо всех прорех?..

* * *

Так ночи полуобозначен склон,
где жизнь крадется с четырех сторон,
дождем сквозь сердце время просыпая,
и за сараем гнездами ворон
все кланяется небу желтый клен,
почти прозрачный от недосыпанья,
от ветра, заплутавшего в ветвях,
и холодно до ломоты в костях,
до слез, и незаметено год за годом
все терпеливей справедливый гнев,
и поздний свет горит в моем окне,
оберегая ранних пешеходов...

* * *

Овраг за лесом, поле да река...
Уж я ли вам себя не подарила!
Уж я ли в тех весенних ивняках
любимым – о любви не говорила?
Не мой ли сын под этим небом рос?
Не мой ли след пролег по трактам пыльным?
Уж я ли здесь не сдерживала слез
Над кустиком, над холмиком могильным!
Уж я ли не бросалась в мятежи,
когда душа в отчаяньи дичала?
Уж я ли не благословляла жизнь?
Уж я ли здесь о смерти не молчала?

* * *

Я всё-таки вырвусь из ночи кромешной,
под ветром весенним звеня,
но в этой травинке, колючей и нежной,
ты разве узнаешь меня?
И только внезапной твоею тревогой,
навеянной ветром с полей,
еще покружу над тобой, над дорогой,
над светлым прудом, над родимым порогом,
над сирой землёю моей...