* * *

Дата отлета еще далека –
августа не тяжелы облака
даже по цвету,
но – если вспомнить начало весны –
чуть продолжительней тень от сосны
станет к рассвету,
чуть основательнее тоска,
чуть серебристее прядь у виска,
чуть холоднее.
Вроде и птицы еще не спешат
в стаи сплотиться,
и только душа –
что это с нею? –
будто у входа в грядущую ночь
тщетно торопится чем-то помочь
тем, кто остался,
и ненадежны все "не навреди!"
если внутри, как в турбине, гудит
ветер пространства...

* * *

Г. Рудневу

Ветром времени унесло
обретения и потери,
лишь досужее ремесло
приросло, как весло к галере.
Измочалило до седин,
заморочило до склероза
и покалывает в груди,
как ребяческая заноза.
И послать бы ко всем чертям!
Да навечно зачаровали
шелест дождика по кустам,
шорох перышка по листам,
детский плач, и что еще там
обозначенное словами...

* * *

Есть ли грезы счастливей,
чем зыбкий земной неуют,
где июльские ливни,
как будто библейские льют?
По житейской причине –
каких только поводов нет –
нам опять отключили
тепло, информацию, свет.
Снова ветер случайный
шатает наш призрачный быт.
...Ископаемый чайник
на примусе старом кипит.
Над сливовым вареньем
осипшие осы гудят...
Сад эпохи творенья –
земной то ли рай, то ли ад,
где водой из колодца
блуждающий сыт и умыт.
Где – никто не вернется.
А чайник – кипит и кипит...

* * *

В осенних руслах вымерзла вода.
А говорят – глобально потеплело...
Душа, как клещ, цепляется за тело,
в бессмертные не веря холода.
О чём там шепчет свежее вино
в зелёной запечатанной бутыли?
Какие дали и какие были
стучатся в запотевшее окно?
Какие ветры, из каких эпох
на мне скрестятся, как из дома выйду?
И, если выход есть, то это выдох,
что глубиною перекроет вдох...

* * *

Вот и жизнь, как лодка, уплыла
по теченью.
Над водой пустою
пребывай спокойна и светла.
Я и впрямь любви твоей не стою.
Что тебе от моего огня,
кроме раздражающего дыма?
За полуистлевшую гордыню
одиночества –
прости меня.
За слепые пропасти ночей,
за бездарность дней, крадущих силы…
Истина моя, моих очей
свет, моя беда, моя Россия
стылая,
не хмурь свое чело.
Что тебе до жалких откровений
грешницы?
Прости мое прозренье!
Господи. Не вижу ничего...

* * *

Отстучали колёса скорого,
серебрится перрон снежком,
и, как в юности, любо-дорого
от вокзала домой – пешком.
Переулком, где колобродили
молодые отец и мать,
мимо кинотеатра "Родина",
чьих следов уже не сыскать;
мимо сонной Базарной площади,
где, тревожа ночной покой,
по брусчатке топтались лошади,
привозящие молоко.
На подходе к товарной станции,
на минуту притормозив
у развалин, где был "семнадцатый",
круглосуточный магазин,
завершая ночное шествие,
не спеша одолеешь мост.
Дальше – улица Чернышевского,
Сталинградский тупик, погост...

* * *

Хочешь, рядом посижу?
Тишины не потревожу.
Все, что было, подытожу,
все, что будет, предскажу.
Напророчу, только слушай!
Хочешь, верь или не верь...
Блудный ветер, словно душу,
распахнет входную дверь!
Все жилище на виду!
Вся судьба твоя известна.
Даже маленького места
в ней себе не отведу...
Просто рядом посижу,
тишину собой заполню.
И глаза твои запомню...
Хочешь, правду расскажу?..

* * *

Начнём отсчёт от тридцати...
Душа, как брага, отстоялась,
и боль – не жалоба, а жалость,
и время – к берегу грести.
И скоро грянут холода,
и, к этой новости готовясь,
неугомонная, как совесть,
светлеет в Байгоре вода.
И ветер времени свистит,
не помня возраста и срока...
Ну, что ж, начнём от тридцати.
До тридцати – одна морока.
А тут такая хлынет ширь,
такая пропасть тьмы и света, –
что до спасения планеты,
что до спасения души...

* * *

Ни слова не сказано всуе –
хоть в этом-то совесть чиста.
Прохлада ль твоих поцелуев
к молчанью склонила уста?
Ну что ж, помолчим напоследок
в проветренном нашем лесу.
Я капли, упавшие с веток,
в своих волосах унесу.
Возможно, не стану моложе
от счастья.
И все-таки пусть
все будет ужасно похоже
на радость, а может, на грусть.
Пускай себе дни уплывают,
как эти дымки за рекой.
А осень порою бывает
и долгой и теплой такой...

* * *

Звенел звонок с последнего урока.
Тяжелый лед ломался на реке.
И на карнизе тренькала сорока
на радостном весеннем языке!..
И воробьев ликующая стая
под крышами капель ловила влет,
и снег, как сахар, набухал и таял,
все мягче контрастируя с землей.
И комья грязи залетали в боты,
пророча мамин справедливый гнев.
И было впереди семь дней свободы,
семь бесконечных, быстротечных дней...
Мальчишки повисали на ограде,
прицелясь заготовленным снежком.
И так, казалось, сердцу мало надо!
А нужен мир!
До капли. Целиком.

* * *

За всю безрассудную жизнь,
за миг торжества и печали,
за то, что сама не прощала,
прости меня, зла не держи!
За огненный памяти лёт,
за жизнь, где не свидимся боле
за всё, что болит и поёт
во мне, словно птица в неволе!
За эту беспечную грусть,
за сломанный кустик рябины...
За то, что опять остаюсь
непонятой и нелюбимой..

* * *

Долгой жизни как ни бывало.
Мой нелепый, неверный стих!
Я любовь тебе отдавала,
обделяя детей своих.
Я сплетала из прутьев ивы
твои тонкие позвонки,
я лепила тебя из взрывов
одинокой ночной тоски.
Я души золотые копи
извлекала из забытья.
Я кроила тебя из скорби,
из невечности бытия.
Из горячечных поцелуев,
из ночной несусветной лжи...
Я судьбу свою нежилую
приручила – тебе служить.
Создавала тебя не наспех,
по подобию своему...
А проснулась – все двери настежь.
Только ветер в пустом дому...

* * *

Ветхое дощатое крыльцо
ненароком, как-то кособоко
отразится в колее глубокой,
как в разбитом зеркале лицо.
Смотришь и почти не узнаешь –
невозможно выяснить подробно:
то ли ты – Господнее подобье,
то ль Бог знает на кого похож.
Так вот света солнечная нить,
или ветра легкое движенье –
могут исказить изображенье.
Больше ничего не изменить...

* * *

Пора наведаться к маме.
С годами
восторженность юности молью побилась,
обида забылась, боль притупилась,
из органов чувств процветает желудок –
он в этом не виноват,
он по-прежнему чуток,
(как лет 50 назад)
к тому, что ему предлагают.
Всё остальное – слагаемые
отсутствия возможности неосторожности –
в незапертой на ночь двери,
в погрязшей в сомнениях вере,
в бесперспективной надежде,
в слепой – от рожденья – любви,
вообще –
в общении с людьми,
встречающими по одежде,
провожающими по уму –
во тьму,
в хождение по улице, как по канату,
где любое движенье души чревато
последствиями,
ибо всю жизнь находясь под следствием
любопытных соседских окон,
Господи! Как одиноко
душе отлетающей,
тающей
за облаками.
К маме...

* * *

За все добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью..

Н. Рубцов

Сиротская зима – не холодно, но сыро.
Невзрачно, как душа, земля обнажена.
У гаснущей печи сушу обувку сыну –
давным-давно ничья ни дочь и ни жена.
По правилам игры на дальний берег Леты
теперь уж мой черед свой снаряжать паром.
Как зябко на Руси сиротам и поэтам.
Как хочется платить любовью и добром!
Так зябко на Руси!
Так хочется согреться,
что за ценой стоять, ей-Богу, проку нет.
Любовью и добром – за свет в продрогшем сердце.
Свет, за которым тьма.
Тьма, за которой свет.

* * *

Казанская Марья Трофимовна –
бабуся, наставница, друг!
Проснись и окликни по имени –
узнай меня среди старух.
Вон, видишь, в платочке засаленном,
в пальтишке с чужого плеча,
в худых скособоченных валенках
плетется, стихи бормоча?
То ль вправду живет, то ли блазнится
прохожим, себе ли самой
смешная твоя первоклассница –
последний твой праздник земной...