Сторожка

Александр Блок. Записка о "Двенадцати"

("Литературная Газета", 28.11.1990)

"Перед нами — малоизвестные, практически недоступные читателям тексты, имеющие важнейшее значение для точного и правдивого представления о послереволюционной позиции Александра Блока. "Записка о "Двенадцати" опубликована в издании, давно ставшем библиографической редкостью, и и полностью не воспроизводилась в нашей стране уже несколько десятилетий (за помощь в подготовке текста по рукописи, хранящейся в ИРЛИ, выражаем признательность Д. Магомедовой). Речь в ней, в частности, идет о драматической судьбе партии левых эсеров, газеты "Знамя труда" и журнала "Наш путь"...

Высказывания поэта объединены идеей свободы — свободы духовной, творческой, политической."

Записка о "Двенадцати"

С начала 1918 года, приблизительно до конца Октябрьской революции (3 — 7 месяцев?) существовала в Петербурге и Москве свобода печати; т.е. кроме правительственных агитационных листков, были газеты разных направлений и доживали свой век некоторые журналы (не из-за отсутствия мыслей, а из-за разрушения типографского дела, бумажного дела и т.д.); кроме того, в культурной жизни, в общем уже тогда заметно убывавшей, было одно особое явление: одна из политических партий, пользовавшаяся во время революции поддержкой правительства, уделила место и культуре: сравнительно много места в большой газете и почти целиком — ежемесячный журнал. Газета выходила месяцев шесть, кроме предшествующего года; журнал на втором номере был придержан и потом — воспрещен.

Небольшая группа писателей, участвовавших в этой газете и в этом журнале, была настроена революционно, что и было причиной терпимости правительства (пока оно относилось терпимо к революции). Большинство других органов печати относилось к этой группе враждебно, почитая ее даже собранием прихвостней правительства. Сам я участвовал в этой группе, и травля, которую поднимали против нас, мне очень памятна. Было очень мелкое и гнусное, но было и острое. Иных из тогдашних врагов уже нет на свете, иные — вне предела бывшей (и будущей) России; со многими я помирился даже лично; только один до сих пор не подает мне руки.

Недавно я говорил одному из тогдашних врагов, едва ли и теперь простившему мне мою деятельность того времени, что я, хотя и не мог бы написать теперь того, что писал тогда, не отрекаюсь ни в чем от писаний того года. Он отвечал мне, что не мог тогда сочувствовать движению, ибо с самого начала видел, во что оно выльется; меня же понимает постольку, поскольку знает, что я более "отдаюсь" стихии, чем он.

Это совершенно верно: в январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в "Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы. Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение "Двенадцати" к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже происходила тогда буря — легко скаазать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! — Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над нами. Я смотрел на радугу, когда писал "Двенадцать"; оттого в поэме осталась капля политики.

Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец, — кто знает! — она окажется бродилом, благодаря которому "Двенадцать" прочтут когда-нибудь в не наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но — не будем сейчас брать на себя решительного суда.